Подборка стихотворений Михаила Червякова начинается почти что маяковским «Вам, проживающим за оргией оргию…»:

Тут мужчина, своё внимание уделяющий
Только автомобилям, футболу и мясу,
Носит трико – как символ, подтверждающий
Его принадлежность к рабочему классу.

Здесь и образ современного обывателя – подзаработавшего, раздобревшего пацанчика с «сёмками» и горушками бицепсов, и женщины (читай: суки), воющей на стробоскопы – видимо, за неимением луны или за отсутствием возможности её рассмотреть, и много раз виденный в жизни ключ-разгадка ко всей ситуации:

И не видно души – за тёмными стёклами очков,
И за введённым пин-кодом тоже – к сожалению.
Её не видно ни у ментов, ни у торчков
В городе пивнух и памятников Ленину.

И вроде бы сильная здесь последняя строфа, и текст острый, и конструкции «a-b, a-b» соответствуют, но – то ли из-за маяковской просвечивающей подложки, то ли потому, что даже в этих «пивнухах и памятниках Ленину» есть некая своя красота (а она была и есть, как сказал классик, в глазах смотрящего, и да будет так!), разворачивается внутри станиславское «не верю». Соглашаешься, конечно, и киваешь, потому что и пацанчики есть, и женщин таких сколько хочешь, и пивнухи, и Ленины, и штрих-коды, и торчки с ментами, но ведь и многое другое тоже ещё пока живо.

И тем, что эта жизнь является для них – первой,
Оправдывают ошибочно выкуренные сигареты.

Не могу сказать, что мне совсем не нравится этот образ, но он плохо читается и, как мне кажется, здесь не совсем уместен, выпадает из общего ряда нарочито грубых материальных смыслов, нет в нём харизматичной двойственности, которая бы могла пристегнуть его к тексту – как брелок к сумке или ключам. Если бы автор нашёл какой-то другой вариант, мне кажется, текст от этого выиграл бы. Но тут автору самому решать.

Сам Михаил говорит так: «Чтобы выразить стихами чувства, надо их сначала пережить. Моя поэзия – это взволнованный монолог осмысления собственного жизненного опыта, прожитого и пережитого. В ней напряженность и драматизм; может быть даже жесткость». Я бы сказала так: жесткость, переходящая в беспощадность, которая временами перекрывает всё остальное настолько, что хочется налить себе горячего чая, устроиться поудобней в кресле, взять в руки книгу детских стихов Юнны Мориц и читать про букет котов, весёлую лягушку и резинового ёжика. И не потому, что тексты Михаила не нравятся, наоборот – потому что хочется всё-таки надеятся, что где-то есть некий заветный выключатель описываемого Михаилом безобразия, а он без жалости расправляется со всем, что попадает в поле его внимания, и нет для мира никакой надежды, и всякий, в нём пребывающий, обречён на шрам в своей душе.

Особенно хочется выделить текст «И в сотый раз про любовь» – как очень честное признание в нелюбви. Начинается он с откровенного вопроса о том, что в стихотворении «Евангелисты» названо натиранием промежности:

– Ты меня хочешь? – спрашивает она.
А я в ответ только поднимаю брови.
А потом сигарета, покрывало, луна…
И мы долго с ней стоим на балконе.

Мне нравится этот образ – молча курящих на балконе людей – как привносящий в текст воздух. Правда, только на некоторое время:

И все наши слова, растворяясь в любви,
Становятся очень сладкой водой.
Здесь всего лишь лимонад. А вы что подумали? А дальше ещё интереснее:
Она на время стала моему сердцу милая.
И я, преисполнен нежности в минуты такие,
Обнимаю и думаю: она красивая.
Да, впрочем, как и все остальные.

Да, милая на время, да, он штампованно и дежурно преисполнен нежности, да, красивая, как и все остальные. А вы что хотели?

Текст «Дикари» – резкий по содержанию и написан как будто бы клочками, на разрыв. Мне кажется, что он – не совсем и не столько о детях, сколько о людях с диагнозом «отсутствие духовной составляющей». И здесь с автором этого текста, увы, трудно не согласиться. Это во многом про нас. Кстати, тема духовной и религиозной несостоятельности в текстах Михаила – сквозная («В отрыв!», «Добрый бог», «Картина мира»).

Когда я дочитала до конца текст «Дикари», мне захотелось исправить последнюю строку так: «глаголы без твердого знака». Я не знаю, какими были дореволюционные гимназисты, писавшие на конце многих слов букву «ер», но мне отчаянно хочется надеяться на то, что у них была вера не только в сжатый кулак. А может, и у нас тоже такие встречаются еще пока, кто знает…

В тексте «В религии и философии» Михаил все-таки обозначает маяк –

где-то там в самом конце:
и благодаря репродуктивным функциям жить
продолжается зло в людских пороках.
но даже оно – не в силах погубить
добро в его непонятных истоках.

Наверное, здесь опечатка, я бы сказала «жить продолжает». А про непонятные истоки добра соглашусь. Как и про непонятные истоки стихов, о чем говорят и знаменитые строки Анны Андреевны «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда»…

Недавно я читала интервью с Юрием Норштейном, в котором он сказал, что отличительная особенность нашего времени – отсутствие поступков. Шаги, жесты, глупости, гадости мы делаем, а вот поступков не совершаем. Может быть, нам всем надо: поступком – на отсутствие поступка, стихами – на отсутствие стихов? Ну, подумаешь, нет у нас буквы «ер», так ведь она все равно не читается (кстати, в инфинитивах в дореформенной орфографии писалась не она, а мягкий знак, так что автор, безусловно, в своем праве…). Зато в небе, если вспомнить Блока, ко всему приученный, пусть и бессмысленно, но все ещё кривится диск. И да будет так!..

Автор: Надежда Антонова