Поэзия Сергея Криницына прекрасна своим лирическим бескорыстием. Она повествует о частных переживаниях, о жизни сердца – с лирическим посылом: отказаться от эпических ценностей (и возможно, от славы) ради камерных ценностей. Однако в своей причастности космической жизни, в своём соответствии мировому целому частный опыт Криницына – поэта и человека – становится органической частью мирового целого (при полном отказе поэта от собственно эпического или монументального начала).

Например, дождь и слёзы (иногда невидимые слёзы) сосуществуют у Криницына в том соотношении, которое на сухом академическом языке называется параллелизмом человека и природы. Если уж употреблять специальные термины, можно было бы сказать и о микрокосме Криницына – т. е. о внутреннем мире человека как о малом зеркале или малой модели вселенной, о некоей почти точке, которая по-своему вмещает всё…

«Всё во мне и я во всём», – пишет Тютчев,

и эта его строка могла бы быть не только эпиграфом к стихам Криницына, она могла бы прояснить и те литературные влияния, которые Криницын на себе испытывает. Было бы неверно сказать, что его стихи в прямом смысле подражательные или тем более центонные (цитатные). Нет, но Криницын, в сущности, продолжает начинания тех поэтов, которые в XX веке унаследовали космологию Тютчева, это Бродский и Мандельштам.

У Мандельштама Криницын узнаваемо заимствуют как лирическую прозрачность, так и «точечную» эстетику, стезю минимализма, которая тем не менее, не уводит от универсума, а парадоксально обращает (возвращает?) к нему человека.

Влажная губка дождя. Голубые глаза.
Теплые волосы, яблоко, апельсин.
На твоих ресницах дрожит стрекоза,
но ты об этом не знаешь – я вижу ее один.

Несмотря на отсутствие прямых цитат из Мандельштама, перед нами вполне узнаваемый Мандельштам. Бросается в глаза не только его языковая палитра – яблоко, стрекоза, дождь, – сама поэтика ощутима как его поэтика. Она предполагает некий таинственный взаимный изоморфизм или, лучше сказать, контрапункт интимно-частного опыта и мирового опыта – конкретно – например, личного переживания и лавины дождя, стихии дождя.

Sic! Криницын не столько перифразирует Мандельштама, сколько на свой лад перенимает его мироощущение:

Можно потрогать крылышки и улететь под дождь…

Наряду с Мандельштамом двуединое/частное и вместе с тем глобальное мироощущение являет Бродский, которого мы, увы, также угадываем за строками Криницына. Опять же, мы имеем дело не с цитациями, а с нагруженным синтаксисом Бродского, с его приверженностью к предметным деталям в стиле Горация и главное, конечно, с мнимо эпической повествовательной манерой. У Бродского, как отчасти и у Мандельштама, на иной лад поэтический индивид как бы проецирует, распространяет себя на мировое целое или же, напротив, адсорбирует внешние впечатления, так что они в принципе становятся принадлежностью многомерного «я» поэта. Узнаваемо развивая и продолжая Бродского, Криницын пишет:

Эта ошибка, ты вздрагиваешь, я молчу.
Разбито стекло. Под ногами хрустят мамины слёзы
(как видится мне, когда я ищу
Причины той, самой первой, метаморфозы).
Я выхожу на улицу, но потом
несколько лет проходит,
как ржавая спица в клубке за шкафом.

(Странное дело: в доме с некоторых пор никто не опускал глаза, не смотрел, что упало на пол.)

Сильной стороной стихов Криницына является их проникновенный лиризм – их интимно-частный, но в то же время и общезначимый мир. Однако не всегда Криницын это сочетание выдерживает (додерживает) на должной лирической ноте. Возьмем, например, следующие строки:

любимый, любимая
я навсегда с тобой
не уходи так быстро

Это не потрясающе, хочется воскликнуть: это гениально! Здесь речь не о той соотносительности мгновению, которое влюблённый хочет задержать, и некоего «всегда» – по-другому говоря, вечности, где обитает любовь. Однако сугубо личная ситуация как бы обрывается – и в последних строках стихотворения внимание автора словно переключается с любви, с волнующего лирического субъекта предмета, на не вполне одушевлённый космос:

какой закат
в этом городе цвет
сумерек
матово-голубой
не гаси огонь
это мысли горят

Мысли, которые горят – одно из (по счастью немногочисленных) выражений Криницына, о которых можно сказать: топорно и неуклюже. И главное, эти мысли, которые горят, подобно закату, не являются органическим завершением любовной коллизии. И закат, и мысли (почему-то горящие) – это уже немного как бы из другой оперы.

Космология Криницына вообще иногда театрализована и даже ходульна, зато он является редким мастером собственно лирических наблюдений (а не наблюдений над мирозданием в целом). Но возьмем, например, такое строки:

Ноты, рассыпанные на ладони,
образуют линии,
вытягиваются в строки,
лишь одна из которых
соединяет –
мою скрипку с моим сердцем,
мое сердце с Богом,
мою любовь с твоей.

Немного механическое нагромождение высоких слов, боюсь, создаёт немного не тот эффект, на который автор рассчитывал. Мысленному взору рецензента является deus ex mahina, от которого идёт провод, подключенный к сердцу лирического субъекта, а другой провод соединяет сердце того же лирического субъекта с сердцем возлюбленной. Механический конструкт. И переизбыток патетики.

Вопрос даже не только в высоких словах, которые автор в избытке использует и не только в несколько упрощённом и механическом соединении этих слов. Вопрос в том, что автор подчас проводит уж очень прямолинейные параллели между жизнью души и жизнью природы – и в результате душа, которая глубже природы, как бы выравнивается в соответствии с некими заранее данными нормативами:

Хочу подвинуть тебя немного,
Открываю глаза – а тебя здесь нет.
Открываю глаза – надо мной дорога,
открытый космос, парад планет.

Парад планет как астрономическая данность несколько глушит и стопорит жизнь сердца в её лирической – творчески плодотворной – непредсказуемости. Жизнь сердца – это одно, а неодушевлённый космос – уже другое. Здесь Криницын театрализует и обедняет мир любви, или даже мир нелюбви (который тоже может быть по-своему интересен и который тоже не сводим ни к каким парадам планет).

В качестве удачной и глубокой симметрической композиции у Криницына можно привести такие строки:

Бабочка на стекле,
бабочка под стеклом
отличаются
так же неотвратимо,
как наша вчерашняя встреча
от сегодняшней, несостоявшейся.

Стыдно признаться,
до чего же сладостна
боль.

Здесь рецензент, не кривя душой, в состоянии заметить: эта боль подлинно лирична. У Криницына вообще большой именно лирический потенциал. Вот только жаль, что стихотворение про бабочку является талантливой, но всё-таки перифразой стихов Пушкина «Цветы последние милей…», а не подлинно самостоятельным текстом. Вспомним, что Пушкин пишет о цветах последних:

«Они унылые мечтанья / Живее пробуждают в нас. / Так иногда разлуки час / Живее сладкого свиданья».

Однако если вспомнить и то, что в поэзии главное не «что», а «как», можно сказать, что Криницын не повторяет Пушкина, не идёт путём эпигонства, хотя в стихах о бабочках – в которых сквозит также и Мандельштам – ему явно не хватает авторской самостоятельности.

И ещё: Криницыну подчас не хватает динамики. Вот, например, как он описывает ситуацию почти аномальную:

Тополиный пух.
Он войдет в твою комнату,
По обоям твоим шурша,
Он забьёт все щели,
Чтобы ты жил, не дыша.

Воистину, в жилое помещение «ввалилась солнца масса», как по другому поводу сказал другой поэт, но у Криницына ситуация с тополиным пухом как бы обрывается и почему-то вдруг появляется зимняя обстановка, которая преимущественно статична:

Свет холодных огней.

[…].

За окном зима […]

Здесь Криницын от весьма драматичной динамики неожиданно и не вполне мотивировано переходит к лирической созерцательности.

Подводя итоги, можно констатировать, что Сергей Криницын – тонкий талантливый лирик, которому не хватает 1) творческой самостоятельности (на фоне Мандельштама и Бродского), 2) сердечной динамики (многие стихи созерцательны и пассивны), а в отдельных случаях 3) просто работы над текстом.

Автор: Василий Геронимус