Стихи Аси Аксёновой – несомненно яркое и отрадное явление на фоне нынешней литературы. В них ярко выражены параметры настоящей лирики: это, во-первых, трогательная частность изображаемого, во-вторых, несколько парадоксально сокрытая в частности всеобщность. Частный случай и частное переживание в лирике Аксёновой, как и во всякой неподдельной лирике, перекликаются с общечеловеческим полем вечных смыслов. Наконец, в-третьих, стихи Аксёновой по-настоящему современны – не в том даже смысле, что они воспроизводят современные реалии, а в том, что они несут в себе современные ритмы и самый нерв нынешнего времени (даже там, где формально нынешняя эпоха не обозначена).

Вот это сочетание творчески органичной современности с традиционными свойствами лирики вообще у Аксёновой – не то, что даже подкупает, а просто радует. В стихах Аксёновой присутствует та терпкость, которая достоверно свидетельствует: стихи написаны не в результате чтения книг, а в результате лично выстраданного. О да, автобиографический опыт в стихах Аксёновой, как и во всяких иных стихах, опять же несколько парадоксально несёт в себе долю горечи даже там, где речь идёт о радости. Ведь то, что лично пережито, врезается в память, сопровождается усилиями сердца даже там (или в первую очередь там), где присутствует радость.

Одна из несомненных удач подборки – стихотворение «Ксанфу»:

Песню пела слишком горькую,
Слишком громко, слишком жалобно.
Некому кричать и сетовать –
Потерялись ли, сбежали ли…

Дважды повторённый слог «ли» несколько сбивает с толку – не к месту считывается глагольная форма «жалили» (невольно слышится «сбежалили»), но не хочется заниматься чисто редакционным вычёсыванием блох там, где имеет место явная творческая удача. Благородная горечь лично пережитого опыта, как это и происходит всегда в высокой лирике, объективируется в стихии песни.

В стихах «Ксанфу» очень талантлива и авторская работа с фольклорным материалом, который как бы изымается из круга коллективного бессознательного, обрисовывая – и делая всеобщим достоянием – единичную, более того, неповторимую ситуацию:

Грабли были инкрустированы
Бирюзой да сердоликами…

Аксёнова, как видим, поэтически облагораживает фольклорный материал и делает это очень убедительно.

Другая явная удача подборки, как видится рецензенту, это стихотворение «Мы жили у моря…». Оно видится в хорошем смысле компактным. Это произведение Аксёновой свободно от присущей едва ли ни большинству современных стихов тематической эклектики. Выдержанная автором единая мысль невероятно музыкальна, а некоторая повторяемость мотива моря – сестра музыкального рефрена – выглядит не монотонно, а творчески органично. Повтор, отчасти данный как тема с вариациями, у Аксёновой неожиданно и плодотворно динамичен.

Даётся ситуация (возникшая словно из ниоткуда):

Сложнее всего мне поймать интонацию, вторя
Движенью души, что ещё очерстветь не успела.
Желать прикоснуться, посметь помечтать, что у моря,
Мы жили у моря и ноги лизала нам пена…

Далее ритм моря творчески органично вторит динамике смысла постепенно – и заметим, мастерски – ведущей к трагической развязке:

Садишься в автобус. Ты даже меня не осудишь.

Ты даже не знаешь, что где-то, когда-то, зачем-то
Мы жили у моря, спускались в долину с цветами…
Не заперты двери, и ты мне уже не поверишь.
Мы жили у моря. Мы это разрушили сами…

Аксёнова заявляет о себе как мастер рефрена, однако этот рефрен, если так позволено выразиться, не уводит в романсную слезливость, а несёт в себе лирическую боль. В самом деле, что может быть выше сочетания музыки и боли? Мы имеем дело с женской лирикой почти ахматовского звучания: «Звенела музыка в саду Таким невыразимым горем, Свежо и остро пахли морем, На блюде устрицы во льду».

Третья удача подборки – стихотворение «Человек с кувшинным рылом», написанное, впрочем, не без некоторого влияния Заболоцкого, но при этом мастерски исполненное. Рефрену, которым владеет Аксёнова, как бы заняв его у музыки, у вокала, вторит анафора – вариации на тему того, что делает человек и главное, на кого (на какого зверька) он похож:

Человек с мышиной мордой…

Человек с кирпичной харей…

Это талантливо, остроумно, хотя и отсылает к Заболоцкому – с его намеренно угловатым авторским почерком, с его поэтически обаятельной абсурдностью.

Иногда в лирике Аксёновой проскальзывают чисто театрализованные решения и «плоские» красивости:

… и кружатся в каком-то неведомо ритме
пылинки и звёзды, стихи и дома.

Как видится рецензенту, тиражировать в стихах Шагала, у которого всё летит, включая даже дома, совершенно не обязательно. Что касается звёзд, то и их упоминание видится выспренним – но что делать? Так устроен язык.

Вот Мандельштам написал, снабдив звёзды угловатой фактурой и даже некоторыми неожиданно негативными коннотациями: «И только и свету что в звёздной колючей неправде…». Эта строка пережила по меньшей мере столетие. Творческая интуиция подсказала Мандельштаму, что, если не придать звёздам некоторой терпкости или оттенка неблагополучия, они будут приторны и неподлинны. Здесь творческая угловатость влила жизнь в упоминание звёзд, а у Аксёновой они всё же несколько театральны, родственны карнавальным блёсткам. Звёзды, дома и пылинки у Аксёновой несколько манерны.

Однако банальных решений у Аксёновой совсем немного, её стихи как тексты (за редкими вычетами) практически безупречны, и к ним не хочется придираться по мелочам. Однако после их прочтении возникает проблема, которая лежит совершенно в иной плоскости, нежели недостатки и достоинства текста как такового.

Речь идёт о проблеме женской поэзии, которая пусть и вскользь, была затронута выше. С женской поэзией – и едва ли ни в первую очередь с поэзией Ахматовой Аксёнову роднит то существо поэзии Ахматовой, которую Цветаева назвала «музой плача». Здесь-то и возникает неожиданная проблема. Женское мышление, как уверяют психологи, преимущественно конкретно, предрасположено к анализу. Мужское мышление скорее суммарно и синтетично.

Точечно конкретная поэтическая оптика Аксёновой, куда попадают и узорные грабли, и уходящий автобус, и мордочка редкостного зверька приводят её и к поэтическим взлётам, и к особого рода зияниям. О да, если лирика с древних времён несёт в себе исповедальное начало, оно убедительно согласуется с острой автобиографической конкретикой, как это и есть у Аксёновой. В то же время оная конкретика не всегда творчески органично становится общезначимой.

Вот, например, приведенная ранее строка Аксёновой о счастье «Мы это разрушили сами» лирически проникновенна, однако это, в принципе, могло бы быть сказано близкому человеку (а не только и не в первую очередь читателю). Между здесь и сейчас ситуацией с одной стороны и стихией поэзии как всеобъемлющего океана у Аксёновой возникает некоторое зияние, некоторая пауза. Частное само по себе не становится всеобщим, всеобщее только как бы подразумевается, как бы витает вокруг частного. Женская и человеческая судьба в полной мере всё же не становится поэтической судьбой, хотя переданное Аксёновой переживание само по себе изящно и психологически убедительно. Но становится ли факт частного бытия в полной мере фактом мироздания? Вопрос открытый.

Не знаю уместен ли здесь контрпример из Пушкина (возможно, он будет слишком хрестоматийным). Но когда Пушкин пишет «Я вас любил…», эта элементарно простая фраза уже несёт в себе зачин поэтического произведения (например, в силу принципиальной неконкретности означенного «вы»). Удивительно, но факт: пушкинская фраза при всей её, казалось бы, абсолютной простоте, выходит за пределы единичного опыта и, если угодно, за пределы лирического дневника – этого спутника женской поэзии от Башкирцевой до Цветаевой и от Цветаевой до Ахматовой.

Однако, повторяю, речь не идёт о достоинствах или недостатках стихов Аксёновой собственно как текстов – речь идёт о некоторой проблеме. В её смысловом поле можно задаться неизбежным вопросом и о том, что являют собой хрестоматийно известные строки Ахматовой: «Я на правую руку надела Перчатку с левой руки». Что это? Собственно поэтическая строка или изображаемый галантный жест? И кому это адресовано – широкому читателю или конкретному человеку? Но какая роль отводится тогда читательской аудитории? Этот вопрос открыт даже там, где речь идёт о классике женской поэзии.

Если требовать от поэта по максимуму, если исходить из того, что поэзия забирает всего человека, то придётся утверждать: стихам Аксёновой не хватает масштабности, рядом с которой можно поставить ренессансный универсализм и творческое разнообразие. В то же время невозможно отрицать, что её акмеизм, её устремлённость к единично конкретному не только озадачивает, но и подкупает лирической единичностью, лирической остротой тихого слова. Непреходящая ценность поэзии Аси Аксёновой – это некая сокровенная горчинка.

Стихи Аксёновой не только профессиональны, это стихи мастера. Они, несомненно, выигрывают на фоне нынешней достаточно случайной и скороспелой рифмованной продукции. В заключении хочется сказать: за эти стихи не стыдно.