Андрей Родионов «Пельмени устрицы»

Книга издана в 2004 году. Попала в шорт-лист премии Андрея Белого.

Найти её сейчас практически нереально.

Все тексты пришлось собирать по разным гулявым сайтам, что-то записывать на слух по аудиозаписям авторского чтения. Возможны опечатки и неточности, так как у меня нет возможности свериться с книжными вариантами.

Дмитрий Гвоздецкий

* * *

Между ними прилавок: котлеты, лапша.

Быстро движется очередь, касса звенит.

Он тарелку борща не донес до стола,

Потому что рука от волненья дрожит.

А она все стоит, приоткрыв алый рот,

Сжав холодной рукой черпака рукоять,

Все куда-то спешат, только очередь ждет,

Потому что любовь поважнее, чем жрать.

* * *

Это вьюга, вьюга расширяет сознание.

Нервная система, как лампочек новогодних гирлянда.

И за этой вьюгой окна старинного здания,

В котором находится полиграфический институт

И туалетик бесплатный.

Хорошо бы туда зайти, говоришь ты с улыбкой недоброй,

Но это почти то же самое, как пойти на детскую площадку

И покачаться на качелях в среде малолеток бодрой.

Вряд ли ты этого ждёшь, моя альмаматка.

Как хорошо, что не надо больше ничему учиться,

что история книговедения лишена моего эго.

Как хорошо, что вьюга — она мешает мне отключиться,

И трезвею я на Садовом от летящего в рыло снега,

И, трезвея, вдруг понимаю весь смысл

полиграфического института

И весь лженаучный пафос его лженаучных учебников.

Такая погода, что хороший сутенёр

Не выгонит из микроавтобуса проститутку.

Как здорово, что живого профессора

Я увижу лишь если

Попаду в психиатрическую лечебницу.

Ах, это вьюга, вьюга…

Я всё иду и иду куда-то,

А точнее, на бывшую Колхозную площадь,

Оставляя за снежной стеной полиграфический институт

И его туалетик бесплатный.

Ничего, дотерплю до дома,

А дома поссу, как, бля, лошадь

* * *

Что мне сразу приснилось, что приснилось потом;

Они называли нас гопниками;

Жил-был Николай, торговец Житаном;

Отколотый край сиреневой миски;

Когда-то в доме дом снимал я комнату давно;

Вечером около летнего трудового лагеря;

Уже в говно поехал к Лабунцу;

Я открываю новую дверь;

Правда он был уже пьян…

* * *

Есть на нашей улице бывший магазин «Продукты»,

У которого закрашены белой краской окна.

Там висят на стенах кольца и крючья,

Там пытают поэтесс в чёрных кофтах.

По ночам они жалобно воют,

Или стонут монотонно и страшно.

А наутро я нахожу на помойке

Кофты чёрные их и водолазки,

Редко – чёрные трусы или лифчик.

И всегда поодаль, у остановки,

Вижу чёрненький автомобильчик,

У которого на окнах решётки.

Их привозят, видно, на этом экипаже.

Интересно, садятся ли они туда добровольно?

Иногда я вижу, как в пиджаке с чужого плеча на голое тело

Из бывших «Продуктов» выскакивает женщина

И бежит в сторону метро.

Один из мужиков, роющихся в помойке,

Рассказал мне, что эти женщины имеют отношение к литературе.

А точнее – это поэтессы в чёрных кофтах,

Для их отлова созданы специальные структуры.

«Но зачем же их ловят и пытают?» –

Спросил я с удивлением. «Кому это вредит?»

«Потому что они стихи свои вслух читают», —

Он отвечал, и я понял, что не пиздит.

Лишь однажды ночью я увидел,

Потому что лежал пьяный, как сейчас, или ещё хлеще, —

Как у бывших «Продуктов» остановилась машина,

И из неё вышли две бабы, одетые абсолютно не в чёрные вещи.

И я понял, что жизнь более штука сложная,

Чем мог я даже когда-либо предполагать:

Если поэтессы перестали одеваться в чёрное –

Что уж теперь говорить, о чём мечтать!

Наверное, теперь нету смысла

Ни в чём, абсолютно ни в чём.

Дайте водки два ведра и коромысло,

А мы уж как-нибудь сами донесём.

* * *

Пора с парашютным спортом

Подвязывать доктору Владе.

Ведь Владя хирург, и по всяким абортам

К нему обращаются бляди.

А Владя-летчик-парашютист,

Водитель парапланов.

Владя летит, словно аист,

Над высоковольтными проводами.

Он знает заповедь: «Не навреди», —

Поэтому не вредит.

Он знает заповедь: «Не пизди», —

Но все равно пиздит.

Ведь эти команды друг с другом не конфликтуют

Во Владиной как бы жопе,

Словами он как бы врачует:

Слова его будто «Боржоми».

Владя доктор и летчик,

А для бабы он как мотыльку электрический свет.

Она думает, что прорвется,

Но Владя говорит: «Нет».

И когда по телевизору показывают новости,

Я всегда с нетерпением жду,

Что рассказ про Владины подвиги

Наконец облетит всю страну.

Но пока не включены камеры,

и пока не горит экран,

Доктор Владя на своем парапланере

Летит, как крылатый баран.

Навстречу новым приключениям,

Навстречу новым открытиям.

Навстречу новым влечениям.

А также новым соитиям.

* * *

Ни радости, ни грусти я не испытывал,

Возвращаясь домой с работы,

Как загнанный конь, еле шевелил копытами,

И вдруг во тьме я увидел что-то.

Что-то сказало: «Подойди ко мне!

Освободи меня от чар!»

Место было довольно дикое —

Пустырь и дерево, похожее на анчар,

И это нечто было с деревом рядом,

Я разглядел его и мне стало стрёмно.

Это была змея, обвившая чашу с ядом —

Герб медицины традиционный.

Как же освободить её от колдовства?

Какой же у неё был вид до этого?

За пустырём начиналась Москва,

Велика Россия, а отступать, как всегда, некуда.

Наконец, разорвав тишину

Нелепым шипением маленьких лёгких,

Змея сказала: «Ты должен взять на себя вину

За больных, которые во время лечения сдохли».

«И много ли было этих больных?» —

Спросил я, чтоб поддержать беседу,

А про себя подумал: «Теперь я — псих,

Значит, домой я уже не поеду».

«Много, много» — прошипела она в ответ —

«Ещё до нашей эры врачи существовали.

Конечно, был меньше тогда от них вред,

Но какие-то больные и тогда умирали.

Тебе достаточно просто сказать, что

Это ты виноват во всех летальных исходах,

И я стану опять обычным ужом

И остаток жизни проведу здесь, на пустыре, в отходах»

«А как же я? Что же будет со мной?»

«Да не бойся, ничего с тобой не случится.

Станешь большой ядовитой змеёй

И сможешь вокруг этой чаши обвиться,

И сможешь ты пить, когда захочешь,

И решишь, наконец, все свои проблемы».

«Да, я мечтаю об этом очень» —

Ответил я. И с тех пор я — эмблема.

Во всех больницах я улыбаюсь калекам,

Гляжу на вас, над чашей склоняясь —

«А чем это хуже, чем быть человеком?» —

Думаю я, вновь и вновь напиваясь.

* * *

Что за нелепая неразбериха

В этом вагоне почти пустом

Какая-то краснощекая повариха

Бьет мальчика острым как нож каблуком

Эта уродливая сцена наказания

За измену а может быть лишь по подозрению

Я отвернулся и сделал вид что занят

Читаю рекламу. Но вот невезение

Закончив с парнишкой она разогнулась

И посмотрела на меня с интересом

Мое тело парализовал ужас

Я представил себе заголовки завтрашней прессы

Вагон метро превратился в могилу

Ездить под землей стало опасно

Лимитчица из Курска поэта убила

Поэт и лимитчица набраны шрифтом красным

Вдруг вагон качнуло резко и мы встали

Я увидел как мелькнуло ее багровое лицо

Нечеловеческой силы прыжком она достать меня попыталась

Но ударилась о металлический поручень виском

Поезд стоял минут пятнадцать

Я был в вагоне с трупами и сам почти труп

Ситуация изменилась и теперь я испугался

Что мне это дело пришьют

Я представил себе заголовки завтрашней прессы

Поэт убил девушку и ее жениха

Трагедия в метро Монстр из каменного леса

Двое влюбленных в лапах мясника

Когда поезд приехал на станцию

Я быстро вышел и по эскалатору побежал

К счастью по пути никого не встретил

И спокойно вышел на ночной проспект

Закурив сигарету я поднял руку

И быстро доехал домой на такси

Представляя себе по пути как багроволицую суку

Везут в Склифосовского на карете без шасси

Назавтра ехал в метро и видел как люди

Просматривают заголовки утренних газет

Прорвало трубу с дерьмом Кто сосал Иуде

А про мой случай ничего нет

* * *

Между Ярославским шоссе и кладбищем поселковым

На дне заброшенного песчаного карьера

Лежит озеро небольшое

Его называют озером Отрубленного хера

Оно совершенно гладкое

Здесь никогда не бывает ветра

Вонючее мёртвое и гадкое

Шириной в одну десятую километра

Ни тритон, ни стайка гуппи

Не тревожат его мёртвой глади

Наверное, Хер был отрублен

За то, что так много нагадил

Местность здесь пустынная

Вдалеке шумит шоссе, вокруг пастбище,

Но к озеру ведёт протоптанная тропинка

Причём, почему-то со стороны поселкового кладбища

Видимо, по безлунным ночам

Приходят к мёртвому озеру

Те, о ком уже не нужно заботиться врачам,

Зарытые в землю времени бульдозером

Несколько выцветших пластмассовых роз

Вытащил из собственного мавзолея

И вот сюда, на берег принёс

Один из тех, о ком любит писать Мамлеев

Эти пластмассовые цветы валяются

Рядом с самой кромкой воды

Так покойники забавляются

До белой утренней звезды

Выбираясь из песчаного карьера

Я ненароком оглянулся,

Глядя на неподвижное озеро Отрубленного хера

Мне казалось, что я сплю, что ещё не проснулся

Какая-то и правда загадка

Лежала на дне вонючего пруда

Какая-то на полсекунды разгадка

мелькнула или просто рябью пошла вода

* * *

Мой папа, мой бедный папа,

Ты помнишь Олимпиаду?

И музыку Френка Заппы,

И автомат с лимонадом?

А я помню только стену

С ободранными обоями,

Но время, жестокое время

Посмеялось над нами обоими.

* * *

Бессердечные символы на стене, на стёклах

Одноклассница Серкина,

Ты в натуре сумасшедшая

Ты пускаешь в дом столько

Знакомых

И говоришь, что у всех у них горе

Все они — хиппи и у них нет дома

И я не подхожу ни под одну из этих категорий

На втором этаже двухэтажного барака

В самой последней комнате твоей трёхкомнатной квартиры

На полу в долбанном полумраке

Ебут тебя эти бородатые сатиры

Один за другим. Так проходит вечность

Часы отстукивают двенадцать

Ты поднимаешься из-за стола — сама человечность

Тебе пора домой — с хиппи ебаться

Всё равно, как кормить домашних животных

Я улыбаюсь, согласно киваю —

Конечно, езжай. Накорми голодных.

А я не несчастный, так что я не считаюсь.

* * *

Ночью возле трудового летнего лагеря,

Где отдыхали учащиеся бывшей нашей школы,

Мы поставили три палатки

И стали бухать

Пили всю ночь и все утро

Днём спали

Вечером пошли на дискотеку

Баб снимать

Потому что все были пьяные

Никто ничего не соображал

Дискотека была испорчена

Никто не танцевал

Мой друг Филиппов повздорил

С учителем физкультуры

Спор перешёл в драку

Затем в бойню

Учитель физкультуры убежал

И Филиппов избил Михея

Своего товарища с которым вместе

Сюда тусоваться приехал

Он отдал мне свои очки

И сказал: Я убью Михея

Ничего никто уже не понимал

И Михей всё время спрашивал

Который час?

Четверо несли Михея в лагерь,

А мы пошли в корпус

Где спали девочки,

И одна девочка сказала в темноте:

Пусть ляжет со мной

Богатырь в очках

Потом мы шли

Сквозь кукурузное поле

И Филиппов потерял очки и носки

Он был весь в кровоподтёках

Но он победил всех

И тогда упав на одно колено

И поднявшись с трудом

Он произнёс:

Андрей, напиши об этом,

Напиши об этом правду

И тогда я вспомнил

Как Анна Ахматова

Стояла в очереди чтобы

Отдать передачу своему сыну

В тюремном дворе в Ленинграде.

Какая-то женщина

Узнав её спросила

Может ли она всё это описать,

И Ахматова сказала – могу.

И я тоже сказал

Что – ДА!

И тогда нечто похожее на улыбку

Тронуло то, что когда-то

Было губами

Филиппова.

* * *

Если бы жена мне говорила:

«Мой дорогой, мой милый,

Появилась надежда опохмелитьс»

Я закончил бы путь свой самоубийцей.

Если б ты меня пить заставляла

Любимая, я б не ушел к другой.

Я бы просто прожил на свете мало,

Тобою подсаженный на алкоголь.

Если б ты была вечно пьяной,

Похмелялась бы утром,

Знала бы. где водка всего дешевле,

Если б ты была такой обезьяной…

И мы мутили бы пьяную еблю,

Все время ходили бы никакие,

Собирали бутылки, цветные металлы,

По утрам мы были бы уже бухие

А к вечеру мы лица б об асфальт разбивали,

Ходили бы в грязных, рваных прикидах.

В отвратительной обуви, в вонючих трусах,

Обоссанные, заблеванные, без мобилы,

Без часов, без колец…У меня были бы волосы в ноздрях.

Питались бы отбросами возле рынка,

Угощали бы друг-друга трогательными ништяками

Устраивали вместе с себе подобными вечеринки.

Сидя на бревне в обоссанном углу,

Между двумя заброшенными домами,

Берегли бы друг для друга какие то огрызки

Пиздили бы более слабых конкурентов:

Тех, кто пал еще более низко,

Двух спившихся бывших интеллигентов.

Интересно-все равно мы будем любить друг-друга?

Правда, интересно? Как ты считаешь?

Жизнь не такая уж простая штука,

Когда размышлять о ней начинаешь.

И я бы точно сделал что-то с собою,

Чтобы не видеть, как ты опустилась.

Чтобы запомнить тебя красивою и молодою

И чтобы у тебя в памяти нечто подобное отложилось.

* * *

На заднем дворе под дождём,

Где ждут своих хозяев БМВ и Мерседес,

Мы крутим круглые сутки, охрану несём

В чёрных одеждах в стиле СС

Пусть льёт дождь на сапоги

Штирлиц и Борман не подведут

Говорят, что в охрану идут дураки.

Зато умные у нас ничего не сопрут.

* * *

одиночество — это лоб, на котором синяк

или серенький свитер и пальто с оторванными пуговицами

над одиночеством может посмеяться каждый мудак

но потом приходит ночь и пустеют улицы

и из какого-то двора раздаётся крик

— я пошутила!

и все согласно кивают —

это одиночество

неодиноки здесь только луна и нечистая сила

и ещё, конечно, Олег,

твоё с позволения сказать творчество

пей, Олег

над холодной чужбиной горит огонь

не знаю, звезда это или хуй знает

не спрашивай, Олег

пей родную свою оболонь

не надо, Олег

не береди мою рану

наркотики тоже не одиночество, Олег, и пиво, Олег, не одиночество оно

и не одиночество желание поссать на снег, да нет

вот если посрать на снег тогда да, того,

тогда я согласен с тобой, Олег

а плюнуть на снег это нет, не одиночество

одиночество если внатуре посрать на снег и для подтирки использовать твоё с позволения сказать

творчество

эх, Олег, Олег, где те года

не надо, Олег, не думай о плохом

вы конечно понимаете я шучу господа

одиночество ли это

спросите Олега, он с ним знаком

там бегут дни и бьют по пальцам линейкой

так минуты спешат и бьют ивовым прутиком по глазам

там бежит Олег и бьёт мне по жопе ногой

подгоняя меня уж не знаю куда, уж не знаю куда

по осенним лугам молчаливо несутся борзые

среди красных болот возникают гудки поездные

и чего то ещё возникает внутри редколесья вьётся утренний снег

и машины гудят

в поднебесьи

* * *

Модно, шатаясь днём по разным подъездам,

Нигде вообще не бухать,

Особенно модно днём там трахаться трезвым,

А, трахнувшись, модно не спать,

Задумчиво долго курить, глядя

На стену или потолок,

Модно на вопрос не отвечать сразу,

Заторможенно реагировать, словно ты торчок

Вести заумные беседы всегда было модно

Это можно даже не упоминать

Это не просто модно, а супермодно

Гораздо моднее, чем не бухать

Поэтому часто приходится жертвовать

Менее ценным ради более ценного

Скажем, нажраться в говно ночью

И тут же заснуть

После того, как кончил

* * *

Уже в говно,

поехал к Лобунцу

До Белорусской ехал

на такси,

А Лобунец сдал комнату

двум хохлам —

То ли матери

с сыном,

то ли мужу

с женой.

«А Лобунец

сломал ногу,

А Лобунец

никого

не примет,

Я пустить тебя

к Лобунцу не могу» —

Услышал я из-за двери голос

то ли мужа, то ли сына

Бывает такой подрамник,

он всем знаком —

Нажрёшься — и провалы в памяти

без конца

И вдруг перед тобою дверь

с глазком

Ты смутно понимаешь,

что это — дверь Лобунца

И слышишь за дверью

голос жильца

И не можешь дозваться хозяина

даже через домофон

И смутно желая

достать Лобунца

Кладёшь руку в карман

и понимаешь, что спиздили мобильный телефон

И когда

в мозгах

наступает пиздец,

Ты колотишь руками в дверь

по железному листу,

За который якобы со сломанной ногой

лежит Лобунец

И муж с женой или мать

с сыном

звонят менту

И щёлкает дверь лифта

и два милиционера

Выходят на площадку

и обыскивают тебя

И потом мы все трое стоим

около железной двери,

Ментам хочется добраться до хохлов,

а мне — до Лобунца

Но за дверью — молчание,

как будто все умерли

Ты предлагаешь: «Подождём —

вдруг они пойдут выносить помойное ведро»

Но у милиции

мало времени

Они говорят: «Пойдём на улицу,

мы покажем тебе, где здесь метро»

Ты заканчивается день,

ты разбитый,

На последнем

поезде

едешь до дома,

чешутся руки

Шаришь по карманам,

время от времени находишь мобильный,

Смотришь на него краем сознания,

догадываясь,

что это глюки.

* * *

Наверное, он все еще работает.

Еще все там же.

И свой немодный героин,

должно быть, с собой

таскает.

Из моды вышел героин.

Нигде его не продают.

Но можно жрать таблетки,в которых есть кодеин.

Кто хочет, тот добьется

чтобы настал инсульт.

Это так думаю я.

А он,наверное, думает иначе.

Ведь он, в конце концов, самовлюбленная свинья,

а я…

просто

эгоцентричный мальчик.

Наверное,ходит где-то он в тоске по городу,

Который к нему повернулся жопою.

Но ведь и я в это время не плаваю на парусной доске.

Если и сижу в кафе,

то пью лишь самое дешевое. Или бесплатное.

Что бесплатное-то мое.

Хотя я осознаю, что бесплатного ничего не бывает,

кто-то должен платить.

и ОН платит за все, то что мне бесплатно достается.

«Ах,какая он сволочь! Какой говнюк!»

Мне жалуются, что он забивает голы за всайды.

Но я не в ответе за разных сук,

у которых вся жизнь неприличная тайна.

Так судьба распорядилась

его и моя

На меня-Божий перст,

На него— чертов пальчик.

Поэтому он-самовлюбленная свинья .

А я

просто

эгоцентричный мальчик!

* * *

Как непрерывным забором

кончает

город

в душу слабую,

Так хорошо во время бизнес-ланча

сидеть в арт-кафе с бабою

И актуальным людям махать

Открытою ладонью,

А потом вечером забухать

Во дворе с подзаборной хронью.

Об этом мечтает Иголкин,

Об этом мечтает Шприцов,

Чтоб днём кататься на жёлтой «Волге»,

А вечером — без трусов

Узнать у уволенной сослуживицы,

На какое шоссе она пойдёт теперь стоять,

И, чтобы она не обиделась,

При этом её щекотать.

Вот это жизнь! Вот это счастье!

Вот это праздник непрерывный!

Вот это снежная королева и её мальчик

Кай, который её символический клитор.

Вот как отчебучивать так, чтобы перхоть сыпалась!

Вот, о чём мечтают в тайне невезучие

интеллигентные циники

Речь, полная юмора

за чашечкой кофе с виски

Хитрая и культурная

улыбочка Моны Лизки

Но есть у такого имиджа

Одно очень грустное правило:

Нет в такой жизни места подвигу, видишь ли.

Но это ещё никого не останавливало.

* * *

У запасных путей чужой судьбы,

Среди пятиэтажек шестидесятников,

Стоит старая котельная, и обломком трубы

Глядит на девятиэтажки семидесятников.

Около нее сохранилось железнодорожное полотно —

Двадцать метров рельсов на деревянных шпалах.

Здесь я хотел бы напиться, хотел давно,

Но, понимаешь, всё как-то не получалось.

Рядом притулился и уже лет тридцать стоит гараж

Ржавый, а над ним — ржавая голубятня:

Здесь я хотел бы сторчаться, как Бумбараш, —

Словно какой-нибудь сраный восьмидесятник.

Шестнадцатиэтажки восьмидесятников отсюда видны

И двадцатичетырёхэтажки девяностников, сраных уродов.

Здесь я хотел бы съесть таблеток, из тех, что для мозга вредны,

Но даже с этим всё что-то никак не выходит.

И хочется плакать, глядя на эти места.

Внутри бывшей котельной — зловонная куча отбросов.

И здесь я, наверное, просто покурить не смогу никогда

Смогу ли я даже поссать здесь — и то под вопросом.

И дальше, где за пустырём сверкает на солнце река,

И торчат недостроенные дома десятников новых,

Я иду мимо старой котельной, убитый слегка,

Подубитый чуть-чуть, недобитый немного.

* * *

Видишь, сука, как я все устроил:

Светит прямо в окно одноногий фонарь.

Окно не стена, и этот пейзаж — это, блядь, не обои.

Это ты хорошо должна представлять себе, тварь.

Завтра среда, а послезавтра четверг,

Знаешь сама, что всё это означает

Для тех, кто послал всё на хуй и суету отверг

И за слова свои делом теперь отвечает.

* * *

Правда, он уже был пьян,

Когда мы заказали пельмени

На Савёловском вокзале среди обезьян

Он грустно сказал: «Вы — олени»

Если бы вместо говна был снег,

Если б вместо куртки кожаной — пальто,

Вместо бритой башки — берет,

Нас бы здесь не увидел никто

Пельмени — устрицы пьющих — людей

Не застревали бы в глотке,

На Савёловский вокзал мы бы ей-ей

Не ездили на ржавой «Восьмёрке»

Сколько этих кафе и баров —

Даже больше, чем съеденных пельменей

А пельмени — не просто товары,

Это устрицы для оленей

Он исчез на шестой бутылке,

Я проснулся в Медведково в час ночи

Шёл домой и думал с грустной улыбкой,

Как над нами судьба хохочет.

* * *

В Подмосковье улицы — тупики,

Есть в них что-то женское,

С одной стороны они городские,

С другой стороны — деревенские.

Подмосковные улицы — тупики

Похожие на вагину,

С одной стороны живут дураки,

С другой стороны — кретины.

Подмосковные улицы — тупики,

Не богатые на события,

С одной стороны подделывают стиральные порошки,

С другой стороны — общежития.

Заросшие крапивой тупики,

Где занимаются китайской гимнастикой

Пьяный учитель и ученики,

Кости, Серёжи и Насти.

Покрытые граффити тупики,

Где тусуются экстремалы,

Татуированные качки

И Кирюха по кличке Усталый.

Засранные и зассанные тупики,

Смерти зоопарки и зверинцы,

Где белые червяки

Пляшут на трупах домашних любимцев.

Загаженные, замусоренные тупики,

Трусы, висящие на ветке,

Презервативы, порванные на куски,

Группами по два, по три человека прогуливаются девки.

Если бы на одной стороне была военная часть,

А на другой стороне — общежитие лётчиков,

В тупики бы приходили кончать

Те, кто ещё не кончили.

Старые бетонные плиты,

Переполненные мусор баки,

Лето, когда цветут липы,

Здесь на одну ночь совершаются морганатические браки.

Летом, когда плотная зелень,

Можно даже вечерком прогуляться немножко

Здесь, где крапивы стебель

Растёт из черепа кошки,

Чтобы по-новому увидеть и заново смыслом наполнить

Похожую на вагину тупиковую улицу было можно.

Ведь у каждого должен быть в жизни

Шанс исправить, чего-то изменить

Если ты — тупиковая улица, похожая на вагину, —

Возможность что-то хорошее родить.

* * *

За вами следом по старой тропинке

Всегда идут люди и их тени.

Люди подбирают за вами бутылки,

А тени подбирают бутылочные тени.

Я нарочно не написал пустую посуду,

Потому что всё это теперь по-другому воспринимают

Сейчас специально нанятые люди

Подбирают за вами мусор,

Но это люди всё уже по-другому воспринимают.

Да вот раньше ходишь Старым Арбатом

С бутылкой какого-то древнего пива,

А за тобою крадётся почти с автоматом

Ветеран Великой Отечественной войны

И ещё две старухи у него за спиной

У одной семья пьющих,

У другой не все дома

Ты ставишь пустую бутылку на асфальт

И считаешь не минуты даже, а секунды

Хвать — и бутылка исчезает в болоньевой сумке,

Так хорошо знакомой тем, кто застал совок.

Ты слышишь крик: «Кто здесь самый умный?»

Две старухи хватают старика.

До свиданья, дружок.

И не то, что я

Грязных опустившихся бомжей,

Которые теперь собирают мусор, ненавижу

Просто раньше это выглядело как-то посвежей

Как-то раньше люди эти мне были ближе

Их тени двигались рядом с моей,

Наши тени были похожи

Пиздец!

Теперь мою тень с тенями бомжей

Перепутает разве что полный слепец

Только тени прошлого, бутылочные тени

Всё ещё останавливают моё внимание

Ничего не означающие, цветные, полупрозрачные тени

Тормозят мозг, останавливают внимание

Так должно быть, ты понимаешь, дружок?

Просто это мстительная речь Клеты (?)

Корабль даёт течь, потом ещё и ещё,

Потом тени не одинаково цвета

Тем и отличаются пироги

От остальной как бы пищи,

Тем, что в одном месте как бы читают стихи,

А в другом их как бы пишут.

* * *

Кто-то положил доски на грязь,

Потому что от дождей дорога раскисла

Ещё вчера ходить здесь было нельзя,

Сегодня можно, но не имеет смысла.

И пришла мне в голову странная мысль:

Я больше не пойду на хутор Мэгги,

Эпиграф к тому, что сделали мы —

Фраза из трёхаккордовой ковбойской телеги.

Не берусь судить, точен ли перевод,

Но речь там шла о бессмысленных потерях,

И тот, кто по грязи сделал этот переход,

Вряд ли бы одобрил этой песни идею

Точно тот, кто проложил эту гать,

Добрыми делами по жизни славен,

Но не испачкав ботинок попадёт к тебе в кровать

Уже не я, а какой-то другой землянин

А я больше не пойду на хутор Мэгги,

Я брошу в грязь докуренный до фильтра бычок,

Я завтра улетаю в систему Веги,

Я не сопливый мальчик, я звёздный стрелок

Вжавшись спиной в композитное сиденье,

Бластер тяжёлый поставлю между ног.

Преодолев земное притяженье,

Я на хуй пошлю всех, кто знать меня мог

Где иная грязь и иные доски,

Так же уложенные кем-то в грязь,

Бессмысленной битвой с инопланетным мозгом,

Затянувшуюся закончу нашу связь.

* * *

Летит жидкий снег.

Троллейбус бежит.

Как будто прохладно, как будто плюс.

Я проезжаю кинотеатр «Новороссийск»,

В который ходил, когда был безус.

В троллейбусе и так горячо из-за баб,

Шофер еще печку включил на макс.

Отражается в потных лицах судьба,

Магазин оргтехники, цена за бакс.

Хорошо, когда жидкий снег за стеклом

Почитать Лавкрафта, стоя в проходе,

Чтоб старушечья тележка стояла на твоем ботинке одним колесом,

И чтоб немного еще втыкало от терпинкода,

Чтоб обволакивало справа мясом бабы потливой

И щекотил бородой затылок какой-то дед,

Чтоб в левый бок упирался

Бомжа велосипед кривокрылый

И чтобы троллейбус все время кидало в кювет.

И подумаешь тогда забавно,

Что троллейбус идет на восток,

И станет приятно от мысли такой понимания,

В сердце покой, и в мочевом пузыре кипяток,

И память ласкает гусиным пером токсикомания.

Надо ехать и ехать, с картонным билетом

По кольцу Садовому во время слабого снегопада

С любимым Лавкрафтом, с воткнутым в жопу велосипедом,

Проезжая над подземным переходом, где тусуется

Герман Виноградов,

Уезжая все дальше, приходываться тихонько,

Не шевелиться, стоять неподвижно, глядя на сумрак,

На дома на Садовом кольце, Тащиться от посторонних,

Как больной идиот, как дебил, как придурок.

Знать, что думают так про тебя пассажиры,

Искрящие биополями невидимой биопроводки

Терпеливые, в общем не злые, Алеши и Иры,

На каждой яме друг в друга вонзающие подбородки. Вот уже остановка моя, Я слезаю, слезаю,

Не оглядываясь, шагну в бурую жижу,

Снег тотчас же прилипнет к чуть видным мешкам под глазами,

Снег залепит глаза, ничего, то, что надо — увижу. Увижу.

* * *

Ночью около детсада

Встретились два друга.

Один — Сергей Соколовский,

Другой — Уильям Берроуз.

Оба сутулые, злые,

Члены одной ложи.

— Есть? — спросил Уильям

— Нет, — ответил Серёжа.

— Это, Серёжа, плохо:

Что делать мне утром завтра?

Ты держишь меня за лоха,

А ведь я написал «Голый завтрак!»

— Ладно, есть одна маза, Уильям,

Можно поехать в одно место —

На улицу 25-го Октября,

Которая теперь называется Никольской.

Только нужны деньги на тачку,

И ещё — угостить двух человек.

Один знает, к кому обратиться,

А другой — его товарищ.

И мчатся тревожные колёса

С Садового в сторону Неглинной.

— Ты не кинешь меня, Серёжа?

— Ну что ты, как можно, Уильям!

Ведь ты написал «Голый завтрак»

И несколько других книжек — ловко.

Поэтому утром завтра

Ты не проснёшься в ломках.

Поют небеса всё тише,

А лица ментов — всё строже.

— Ну как, отпустило, Уильям?

— Ништяк. Спасибо, Серёжа!

Я не проснусь завтра в ломках,

Я оставил себе на завтра

В маленьком шарике из фольги

Беленький Голый Завтрак.

* * *

В пьяной драке пырнули, и теперь

Он просит, чтобы я его навестил,

Потому что врач ему прописал постель —

Для новых драк набираться сил.

И девушка, которая с ним живёт…

Он просит, чтобы я приехал и её развлёк,

Потому что она к нему пристаёт,

А ему больно — у него распорот пупок.

И мозг распорот, но не сшит,

Потому что мозги очень трудно сшивать.

Словом, надо помочь им наладить быт,

Пока он сил не наберётся опять

Потому что, когда он кого-то был,

Этот кто-то, не будь дураком,

Кровь его на землю пролил

И его друзьями за это был вообще прибит потом

И китайский тупой этот нож

У него дома теперь, как трофей.

Он сказал: «Когда ты придёшь,

Я его тебе покажу, Андрей»

И это был последний голос,

Который я слышал с Арбата

С тех пор, как последний длинный волос

Упал с моей башки лысоватой.

Три года назад, три года назад

Повесил я трубку на рычаг,

Чтобы больше уже никогда не услыхать

Твой голос, Старый Арбат.

По этой улице я вчера проходил,

Торопился на какой-то слёт мудаков

И услышал я вдруг: «До свиданья, дебил».

Я обернулся, но не узнал никого.

Только где-то в районе театра Вахтангова

Знакомый синий бомбер промелькнул
Должно быть, это на Калининский проспект выбегала его баба,

Который я так и не вдул.

* * *

Я ждал своего товарища

Около подъезда его дома

Товарищ жил на первом этаже

И должен был вот-вот выйти

Рядом строили

Элитный высотный кирпичный дом,

Стройка была отгорожена

Забором из сетки-рабицы

Внезапно среди стаи

воробьёв, сидящих на этом заборе,

Увидел я

бирюзового волнистого попугайчика.

Это было в мае —

весною то есть,

Увидел я за сеткой-рабицей

Коричневую форму охранника злого,

С холщёвым грязным мешком

Стоял человек, потерявший совесть,

Стоял, замерев у заборе в позе птицелова

И понял я, что угрожает волнистому попугайчику

смерть на дне грязного холщёвого мешка.

Охнанник придёт домой

и перед маленьким мальчиком

Вытряхнет на пол бирюзового мертвяка

И скажет: «Жаль, не донёс,

В мешке задохнулась птичка.
Видишь, Вова, на стройке что я тебе поймал?

На улице было жарко, пока я ждал электричку,

Даже для попугайчика

Жарковат был наш месяц май».

И мальчик тут отвернётся

И, возможно, заплачет.

Нет, я больше не вынесу мыслей этих никак.

Но хлопнул я громко в ладоши,

И воробьи с попугайчиком

Все улетели, оставив охранниках

В дураках.

Тут мой товарищ вышел,

Протянул мне открытую пачку «Парламента».

Молча мы закурили

И пошли по делам своим.

«Только что я видел

Бирюзового волнистого попугайчика» —

Сказал я,

А мой товарищ

Усмехнулся

И выпустил дым.

* * *

Как будто в доме том

снимал я комнату давно

Ты приходила ко мне,

и мы смотрели в окно,

Любовались небом

или ходили в кино,
Смотрели фильм «Титаник»,

Фильм «Титаник» — говно.

Город уснул.

Город Париж.

Город Москва.

С кем же ты спишь?

Где ты, Париж?

В каком небе паришь?

Где ты падаешь с неба,

как ястреб на мышь?

Бабушка больше

не ходит к метро,

«Парламент» и «Мальборо»

кончились давно.

В пустой трёхкомнатной квартире

Я сижу много дней.

Я — квадрат окна в небе,

Я — воздушный змей.

* * *

В декабрьском трамвае пусто и чисто,

Ледяные узоры на стылых окнах.

Мне снится лёгкий сон кодеиниста

Про Ивана Царевича и Серого волка.

И я продолжаю думать о сказке,

Выходя на остановке из трамвая,

И словно бриллиантовые подвязки,

Сосульки радужным светом играют.

* * *

Вдруг я понял что я себя морально обедняю,

Сижу на лавочке пью, а кто-то книги читает.

И слышны метафизики тайные стоны,

Ей овладел тот кто и так выел весь мякиш из батона.

И мне не догнать того кто уже прочитал почти все книги,

кто не прочитал ещё лишь одну или две книги,

А все остальные книги он уже прочитал и осмыслил,

Впитал и переварил все лучшие мысли.

Водки мне всё равно всей никогда не выпить,

Может быть лучше читать, но что? так трудно выбрать!

Из миллиона книг где нужный мне автор?

Ведь мне ничего не интересно, это, блять, правда!

Всё что я хотел прочитать — прочитал давно,

Назовём это условно Жюль Верн или Фенимор.

Не имеет никакого значения как назовёшь

То что давно забыл, что уже не найдёшь, никогда не найдёшь.

В магазинах где продают малотиражные брошюры

Можно купить современную литературу.

Но она интересна лишь специалисту,

Поклоннику Лимонова, блять, террористу.

Так лучше нажраться и плакать с похмелья,

По крайней мере в этом есть признак веселья, призрак веселья.

В день золотого часа последнего вздоха

По крайней мере понимаешь, что делаешь плохо.

А читая книгу иногда очень трудно, честно,

Понять что там к чему? а точнее на хуй?

Тратишь время своё почти бесполезно,

Даёшь какому-то мужаку свои мозги оттрахать.

Здесь вы можете ознакомиться со всеми аудиозаписями Андрея Родионова

Материал по новому эпосу здесь

Статья Людмилы Вязмитиновой об Андрее Родионове