***
 
Столетние сосны майскому ветру кланялись,
«Предай нас на распятие, отдай на заклание» –
ему говорили, вонзая в него сноп жал,
а он их, безвременно умерших, воскрешал.
 
А он говорил им: «Милые, понимаете,
что нет подле вас ни Бога, ни Божьей Матери,
ни ангела, что над вами вчера кружил,
есть только я и более ни души.
 
Они не верили и осеняли окрестности
бессчетным порханием веток, знаменьями крестными,
на все четыре стороны сея свет,
и он прорастал повсюду, где смерти нет.
 
***
 
Раскачался ли там за стёклами
солнца маятник, ветка ль ясеня?
После сна у ней щёчка тёплая,
чёлка влажная, глазки ясные,
 
так посмотрит, что жить захочется,
к лету сшить сарафан и платьице.
Эта память такая склочница-
то светло от неё, то плачется.
 
Ты журчи ручеёк мой тоненький,
набирайся и сил и разума,
доминанты впадают в тоники-
их предчувствую раз за разом я,
 
а ты ждёшь, когда куст и деревце
вспыхнет пламенем аметистовым,
тянешь ручки, за воздух держишься
и в объятиях утро тискаешь.
 
* * *
 
Верится – не верится,
Любится – не любится,
раззвенелись ветреницы
золотыми блюдцами,
 
брызнули осколками,
кто поднял – уколется,
жить кукушка сколько мне?
сколько плакать горлица?
 
далеко-далеко то
вьются тропки-усики,
не поверишь, сколько тут
под ногами музыки,
 
надо мною щедрости,
а на сердце робости,
иглами ощерится
сосенка над пропастью,
 
и слеза покатится
вниз, смолистым шариком
там, где грусть-разладица
спит в ветвях ольшаника,
 
где веснянок конница
бьёт в ночи копытцами,
и зовёт, и помнится
день, где вновь не сбыться мне
 
***
 
Когда на ладан дышит мир,
И,  кажется, что небо рухнет,
прислушайся, как мать на кухне
легко кастрюлями гремит,
 
как, пробудившись ото сна,
стучит в окошко месяц кроткий,
как ночь скворчит на сковородке,
и закипает тишина
 
в ночном котле, как пламя дней
гудит, как от огня родится
строка, а легкий сон, как птица,
поёт и кружится над ней,
 
как Бог молчит, как стих жужжит,
и лапками ладошку месит.
Глядишь – а небосвод на месте
и мир. А подле - ни души.
 
* * *
 
За кирпичным склепом – ежевика,
за молчанием шторы – шорох фраз,
посмотри на небо и живи, как
в первый раз и как в последний раз.
 
Сам себе и воля, и темница,
Закрывай внутри себя ключи,
видишь, засыхает медуница,
там, где птица больше не кричит,
 
и спешит тропа твоя из дома
в сизый плен тернового куста,
но строка, как в детстве невесома,
а душа по-прежнему чиста,
 
нет в ней ни запрета, ни предела
чуда, есть полётная строка,
только бы душа не оскудела,
только бы не дрогнула рука,
 
и весны, и воздуха хватило
досказать, домыслить и допеть
миг тот, что раскачивал кадило
лунное и солнечную сеть,
 
и к нему на грудь слетала дрёма,
и в его ладонь ложились мхи,
а в моей сейчас клубок черёмух,
видишь, и огарочек ольхи.
 
Только не гляди вперёд с опаской,
я с тобой, а значит –  не страшись,
упразднится смерть с Господней Пасхой,
и опять случится с нами жизнь
 
 
 
***
 
Свист иволги чище и резче,
и глуше роптанье селян,
Как будто прощальные речи
над телом слагает земля,
 
и множатся лунные блики,
и вечер от горести нем,
и всё неслучайное ближе
внезапно становится мне,
 
свет дальше, тревожнее небо,
расхристанней облик земной,
но нет, ни печали, ни гнева,
лишь ангел, идущий за мной,
 
и воздух несущий весенний,
ещё не отнятый в бою.
Зовёт меня: Ксенечка, Ксеня,
а я обернуться боюсь.
 
***
 
Полюбятся, поленятся,
промокнут и поранятся
прогнившая поленница
со ржавой сеткой-рабицей,
 
о веточку уколется,
захочешь – не поместится
в могилку, за околицей,
отросток чудо-месяца.
 
До времени распустятся,
края измажут сажею
два крылышка капустницы
над грядкой недосаженной,
 
и туча затопорщится,
цепляя зорьку раннюю
на хвост сороки-спорщицы,
на лапку чайки раненой,
 
пересыпая градинки
из дней пустых в порожние,
где греют виноградники
ладони подорожника,
 
И доскребают семечки-
дождинки жизнь до донышка,
и май клюёт мне темечко,
как петушок додоновский.
 
***
 
А сам ты,
машущий метлой,
Сенека.
Опять на улице светло
от снега,
опять на улице не дождь,
а вьюга,
а ты по-прежнему всё ждёшь
уюта,
и свет в дому твой не белён,
но мирен,
и путь разбит и разделён
на мили,
и в каждой море глубины,
солнц тыщи.
Лиса под домом лубяным
всё рыщет,
ты стул выносишь за порог
и столик,
и вот, ты больше не пророк,
а стоик,
дрожит и дышит тишина
неровно,
объяв закат похожий на
Нерона,
и светит стих когда темно,
но всем ли?
и дом уходит ледяной
под землю.
 
***
 
Лучики-пальцы приподнимают ловко
ясли за уголки невесомой тени.
Что ты мне скажешь шёлковая головка,
золотое темя?
 
Нет ни волов, ни овец у нас – только звёзды,
падать начнут - будем плести корзину,
сколько тревог и радости мне принёс ты,
чтобы наполнить зиму?
 
Сколько любви? Оставь, мне делиться не с кем,
снег мой пернатый кружится над лесами,
там под звездой, наверное, Вифлеемской,
хлев наш стоит, и сани
 
по лесу мчатся к снежному Назарету,
тень на ладони вечера - легче пуха,
хочешь, коснёшься облака на заре ты
ризой святого духа?
 
И ни волхвов не случится, ни стад пастушьих
к нам не придёт, дары не нужны ничьи нам,
только над нами будут служить, послушай,
звёзды соборным чином.
 
***
 
Побыть с собой наедине-
какая роскошь!
У Норн вода в веретене,
а в небе розги,
 
луны расплывчатый курсор
и судеб нити,
а у меня - разбитый сон,
и пёс-хранитель,
 
а за окном ветров простор,
небес поляны,
глядит из облака росток
звезды полярной,
 
и полсловечка перед сном,
и слово утром,
и стих, навеянный весной,
и строчка-Урда,
 
и солнца песнь, и неба синь,
и ливней титры,
расти, мой ясень Иггдрасиль,
скорей расти ты.
 
***
 
Давай покинем землю стариками
в тот день, что будет так бесчестно юн.
Внутри меня журавлик-оригами
летит на юг,
 
не видит белокрылый нас, стоящих
под солнцем, и сбивается с пути,
журавлик мой, почти что настоящий,
лети, лети,
 
покуда ты не выдохся, покуда
злосчастный рак не свистнул на горе,
сейчас ты небо крыльями окутал
и отогрел,
 
и вот оно уже зарделось сбоку
закатному поддавшись мятежу,
журавлик мой, лети отсюда с богом,
я не держу.
 
***
 
Старый дом, тропинка, лестница
прямо в небо, вот и всё,
дождевую околесицу
за окном Господь несёт.
 
Ты же, я же, мы же, вроде бы
чьи-то или же ничьи?
За окном дождинки-родинки
превращаются в ручьи,
 
Разбегаются, заведомо
Зная, что куда ни меть,
украдёт мечту заветную
незатейливая смерть,
 
украдёт и не помилует,
видно руки- то ловки,
ходят по полю, по минному
грозовые желваки,
 
и у вечности нет берега,
и покой до боли тих,
слово метит межреберие,
и летит.