НАПАСТЬ

Иногда на работе очень скучно пить чай.

Ты грустно жуешь пирожок и смотришь в стену.

Девчонки вздыхают: еще целых четыре часа.

– Вы знаете, что такое бакулюм? – спрашиваю я.

Все молчат, я сама недавно узнала.

Бакулюм – это членова кость у самцов млекопитающих.

Она есть у хищников, насекомоядных и грызунов. И даже у большинства приматов.

И только у человека нет! И не надо!

Вот, например, белые медведи.

Поздно созревают, идут на поиски подруги, а женщин у них мало.

Представляете, сколько они там наматывают, пока найдут.

Усталость, недостаток витамина Д, химические загрязнения, душевное смятение.

А ей на все наплевать, медведице, ей лишь бы зачать.

И вот он, уставший, плачущий, обнимает ее дрожащими лапами…

Девчонки нервно сглатывают.

Ты больше не жуешь и смотришь на меня странно.

…Переломный момент настал.

Он прилег отдохнуть, она насмешливо оглядывается, он загребает пастью снег, привстает, втягивает попу, вжимается в подругу, и тут раздается хруст.

Дикая боль, мишкин вой, озлобленность самки.

Род медвежий спасен: внутри у нее эмбрион, но какой дорогой ценой.

В снежной пустыне не делают рентгенограмм.

Бакулюмы некому гипсовать, некому отслеживать их срастание.

Медведь, рыдая и проклиная всех и вся, бредет домой, страдая не по-медвежьи.

Он заслужил покой. Он больше никогда не будет с женщиной.

–Ты в своем уме? – говоришь ты мне.

Твой кофе давно остыл. Девчонки напряглись.

– Не стыдно такое на работе рассказывать?

– Да не стыдно мне – фильм Дискавери пересказывать!

– И вообще, – не выдерживаю я, – у тебя что, он тоже есть?

Ты багровеешь и говоришь, что я самая развратная женщина во всем мире, что на меня нельзя оставлять детей, стариков, животных, и поручать ответственную работу мне тоже нельзя.

Ну, не знаю, – говорю я, – всю жизнь поручали и оставляли, теперь получается, зря.

– Перестань, ненавижу твою иронию! Чем ты лучше самки белого медведя?

Ничем. Но мишек жалко.

Для чего нам такая напасть?..

СКАЗКИ

Лена работает в виварии – способствует кроличьей любви, держит свечку.

Но кролики не всегда идут ей навстречу.

Одна крольчиха никого к себе не подпускает, уходит попой в угол от всех, кого ей предлагают.

Лена тыкает в нее палкой, показывает, объясняет.

Но она ни на что не ведется, ничему не внемлет.

Лена недоумевает, а я эту ушастую понимаю.

Сначала ждала, потом перестала, ни лиц, ни имен не помнила…и не вспоминала.
Недавно Лена сказала, что нашу красавицу усыпили…

Сижу в углу как наказанная.

Вертись, колесо. Тянись, шерстяная нить.

Верь на перекрестье двух стен.

Знай, Рапунцель, свое кривое веретено.

Жди перемен.

СТЫДНО-БОЛЬНО-СТРАШНО

Когда пишешь стихи,
Стыдно, больно, страшно.
Всегда только про
Смерть, секс, любовь.
Стыдно – секс.
Больно – любовь.
Страшно – смерть.
Стыдно – любовь.
Больно – смерть.
Страшно – секс.
Стыдно – смерть.
Больно – секс.
Страшно – любовь.
И у каждого свое стыдно-больно-страшно.
И от этого стыдно, больно и страшно.
И смешно до кровавых слез.

***

Коты не мешают спать.
Город носит под сердцем туристов.
Лопнул околоплодный пузырь.
Воды отходят.
В Москве июнь.

ИСХОД

Поезд-сутки. Стыд и скука.
Сукровица на ресницах.
Сыплет в окна снежной сечкой сон,
Тягучим суслом длится.

Потифар закинул сети,
Смяты простыни в постели,
Мнется пьяный виночерпий,
Он спасен – и нет спасенья.

Хлебодар устал от муки –
Фараон его не спросит.
Сон увиденный был в руку –
Он застынет от безносой.

Намотают параллели
Рельсы, что от тока живы.
Высплюсь, ссыплюсь сечкой сонной
На перрон, где стынут жилы.

Тумилат меня обнимет,
И качнутся пробужденьем
Раамсес, Ефам, пустыня,
Аварим, Моаф, Освенцим.

***

Разогналась четырьмя всеми
Делю улицы переулки дворами
Уши вывернуты от бега
Пахнет снег твоими руками

Волнительней мозговой кости
Слаще кошки притихшей на дереве
Запах твоего ожидания
Сквозь открытые твои двери

Носом кожаным в чашки коленные
Радость детскую от мира прятать
И на полусогнутых щенячьих влюбленно
Обнимать тебя четырьмя лапами

ИРМА

Ирма, не смей, перестань, отстань,
Cядь, встань, ну иди ко мне, да пошла ты…
Ирма выросла и дошла.
До Кубы, до США, водной воронкой до третьего этажа,
Девятиметровой волной свертывая живое,
Перемножая дома и торговые центры,
Превращая плюс в минус, деля неделимое,
Расплетая мокрые волосы, смывая соленые слезы…
Ирма, Ирма, не ставь красным на красное,
Ибо не ведают, всякое дыхание да хвалит,
Дай нам выдохнуть…

НЕКРОЛОГ НАОБОРОТ

смотрю на лица в FB
похожи на некролог-все там будем
смотрю на твою фотографию
помнишь, как все у нас началось?
я люблю твою неизбежность
неделимую и причитающуюся,
твою выморочную небесность –
даже смерть красива с тобой в паре
ты принесешь мне ее в пригоршне
приведешь как собаку на поводке
протянешь как долгожданный подарок
больше ни от кого не приму

БЫТЬ

Плыву и смеюсь, и смех мой сливается с шумом воды, и платье набухло и тянет вниз, и венки, что плела я, уплыли.

Я уже никогда не помолюсь о тебе, и подарков твоих не верну тебе, и невестой не буду тебе, и женой не буду тебе, и ребенком, и сестрой, и зверьком ручным не буду тебе.

Я уже никем никогда нигде не буду тебе.

Потому что меня нет, моего мозга нет, моего тела нет, ничего и никого, что связано со мной, у тебя больше нет.

– О нимфа, помяни…

– Ничего не слышу, вода шумит. Что? Я на кухне, мою посуду, еще чайник кипит. Офелия? Ты Шекспира перечитываешь? Да, мне тоже очень нравится! Да, конечно, выберемся!

Он безупречен, сидит за столиком, виски со льдом, смотрит на дверь, ждет.

Входит. Cиние губы, лицо серое, щелочки глаз, розоватая пена изо рта и из носа, разбухшее тело с трупными пятнами изъедено рыбами, в волосах тина и грязь, с лохмотьев бежит вода, на одном лоскуте болтается рак, босая.

– Привет! Давно ждешь?

Он медленно оседает, валится набок, головой ударяется о пол.

Открывает глаза. Странно, даже в детстве не падал с кровати, всегда чувствовал край. Поднимается, качаясь, идет на кухню, наливает воду в стакан, залпом пьет, возвращается, ложится в постель.

Звонок в дверь. Чертыхаясь, встает, подходит к двери, смотрит в глазок. Синие губы, лицо серое, щелочки глаз, розоватая пена изо рта и из носа…

– Я же просил тебя… просил… просил…

Просыпается. Звонок в дверь. Подходит. Смотрит в глазок. Синие губы, лицо серое, щелочки глаз…

Бежать, бежать без оглядки, затеряться в подсолнуховом поле, потом домой, уткнуться в мамин подол, пахнущий мятой и свежим хлебом, пить молоко, радостно смотреть на вечернее небо с тонким месяцем и вдыхать всем телом. И упоительно ощущать, что это все твое – и мама, и поле, и небо, и месяц, и вечер. Все это для тебя.

Из протокола судмедэкспертизы: женщина, возраст двадцать шесть лет… смерть наступила в результате утопления…

– Привет! Как зима прошла? Мимозы принес. Помнишь нашу первую весну? И веточки мимозы в банках – не осталось свободных. И последнюю… помнишь… Тоже мимозы. Не смотри так, я не бросил, не бросил! Нам нужны были деньги! Я ведь вернулся, и никуда больше. Никуда. Слышишь? Смеешься? Вот дождешься, сменю фотографию на ту, где мы с тобой на мосту. А как ты поднималась, помнишь? Каждый пролет-мочой прет, все эти сашаплюсмаша, и ты делаешь вид, что читаешь, потому что страшно. Только тебе, мне – нет. Ты из-за меня ходила. Помнишь? Поднимемся наверх, ты вся съежишься, но смеешься, а коленочки дрожат, а я тебя целую и в свой пиджак кутаю. А ты плачешь, говоришь, что от ветра. Помнишь? Трусишечка моя, как же ты смогла? Dementia praecox… генетика… врач сказал: ремиссия… когнитивные нарушения… деперсонализация…рисперидон… не помогает… надо попробовать клозапин… И вянет, как цветок, решимость наша в бесплодье умственного тупика…

Звонок в дверь. Синие губы, лицо серое… Какие присниться сны нам могут в смертном сне… пять лет прошло…

– Ну котик, ну ведь это же ненормально так долго помнить… Ну иди ко мне скорей…

Звонок в дверь. Синие губы… Подбородок дрожит, щеки мокрые, рука ключом не попадает в замок. Открывает.

– Здравствуй!

В проеме двери никого, сверху площадка четвертого этажа, снизу – второго, на подоконнике – банка с окурками, разбросанные газеты. И ни-ко-го.

На улице дождь проливной. Полшестого утра. Дворник выгнал бездомную суку из подсобки с лопатами (пробралась же как-то, тварь!), наподдал ей метлой. Грязная, тощая, в колтунах и проплешинах, бежит, виляя хребтом, хвост поджимает, повизгивает жалобно.

Он сидит на скамейке у подъезда, дождь стекает по его лицу, рукам, шее, плечам, спине, груди, бедрам, коленям, затапливает босые ступни.

– Ну как тебе погодка? Иди сюда! Слышишь? Ко мне!

Сука поворачивает голову, подходит ближе, но остается стоять поодаль.

– Иди сюда, тебе говорят!

Он встает, она отходит, он садится на корточки, вытягивает вперед руку и ждет. Собака медленно, опасливо приближается, нюхает руку, рычит и тут же начинает повизгивать и поджимать хвост, а потом опять отходит. Он быстро хватает ее, она громко скулит, пытается вырваться, он прижимает ее к себе, и они идут к подъезду.

– Пошли лучше домой, хватит здесь мокнуть. Да, сегодня моим шампунем будешь мыться, другого пока нет.

Доходят до квартиры, он открывает ногой незапертую дверь и, войдя внутрь, так же ногой с грохотом закрывает. За дверью на бетонном полу остается мокрая дорожка следов двух пар голых ступней.

ПОЛЕТ

На небе трое: он, она и Бог.

– Ты звал нас?

– Да, хочу вас одарить. Кто первый?

– Я! – кричит Адам.

Она молчит.

– Ну хорошо, пусть первому тебе.

– А что это?

– Уменье пИсать стоя.

Адам от счастья замочил весь сад –

Кусты, цветы, деревья и зверей.

Он вывел имя женщины любимой

Струей мочи на синей водной глади,

И от его веселой и живой капели

Над Евой с Богом радуга взошла.

– Что со вторым подарком? – Ева грустно.

– Мозги хотел я подарить тебе. Но видишь, как все обернулось, придется их ему отдать, иначе – ты сама все понимаешь – затопит или смоет райский сад.

Она молчит. Согласна. Как всегда.

Ты куришь, щурясь. Неудачно пошутила.

И пИсать стоя как писАть.

Второй без первого как первый без второго.

Дары такие только в паре хороши.

Ты б суп сварила что ли, и картошку. Котлет пожарила бы на обед.

И я молчу. И молча, соглашаюсь. Ребром Адама топаю на кухню.

Там ждут меня фасоль и чечевица, семь розовых кустов и кофе в зернах.

Но крестная моя уже купила и разлила подсолнечное масло.

И режет тыкву, мякоть извлекая, как умная радушная хозяйка.

Благодарение Богу, мы Его благоухание в спасаемых и в погибающих Его.

И если для одних мы запах смертоносный, то для других живительный на жизнь.

И я молчу. И молча, торжествую. И вывожу струей воды из крана:

Невидима! Свободна! Троекратно!

И примус старый на плите ревет.

И где-то мальчик маленький не спит и сказку просит о летящей тете и говорит мне: «Ну, снись, снись».

***

За окном синичка прилетела на хлебные крошки,

Причастилась моих оконных тайн.

По эту сторону Мыша лупит лапой в стекло,

В исступлении кошка: никак не достать малышку.

Эта не дастся в руки, улетит журавлем в небо.

Сколько можно вспомнить за три этажа? А переломать много.

Третий год летаю, приземляюсь на твои грабли –

Никак не могу насмотреться.