В ТЕМНОТЕ

всё, что с нами теперь творится
полная катастрофа.
первоогонь
смешали с глиной и магмой.
сотни ножей 
сверкают от каждого
прикосновенья.
подносишь ладони к потемневшему
яблоку, только это и те
солоны и незрячи.
как мы отыщем и вернём наши границы?
о раскалённое, скользящее, хрупкое,
унести его глубже?
но сокровенное на поверхности.
уязвимость – в каждой точке
мембраны жизни…
не осталось больше воздуха
для защиты.
мы погибнем?
да, отвечают твои
обожжённые губы и моя
дрожь, поднимаясь
в эпицентрах кроветворенья, в топком и вязком,
расплетая волокна и хорды, гривы и детские пальцы,
рассекая прибой… 
раковины слой за слоем втягивают водоворот
шёпотов, растят песчаную сеть,
высокую пену,
и то, что было моими бёдрами –
белые взмахи, взвешивающие
неделимое, сердце, прорывающее
ткань узнаваемого…
так сотрясалась гея, исторгая гекатонхейров.
так мы чудовища?
или
уже те, ещё не проявленные,
измученные утратами кокона?
чьи раны
взошли мерцающим нежно?
эти гало –
теперь твои и мои орбиты?

……………………………

но может мы зазвучим
новыми формами
согласно
когда отыщем
нашу Землю

ТАНЕЦ

в дрожи, как на ветру
ранней порой весенней
ты всматривался, ища моё отраженье.
наших глаз ожерелье переливалось.
я расстёгивала манжеты на руках сплетённых,
до чего же тесна нам эта рубашка!
белый яд в игле скорпиона так ищет тело.
не его ли танец научил, смиряясь
разделённости-нас-в-пределах-движенья,
выведывать каждый изгиб желанья?
так я – женщина? ты – мужчина?
но моё ртутное переключенье
зажиганья под кожей – в два раза быстрее.
твоя лунная чуткость –
вкрадчивей влаги
в капиллярах, в серебряном костном свеченье.
так
я ни с кем ещё не
вплывала в себя,
тобой к себе возвращаясь.
лишь ветер оплёл нас, крылатое тело,
восьмирукое, двухголовое,
односердечное,
двое мужчин яростно
заспорили о ведущей левой.
две женщины продолжали ласкать друг друга.
твоя уступала, и мой мужчина
пил с её губ, погружаясь, всё глубже
шепча о десяти звёздах вигилий,
содрогаясь,
о как мы оба одно
любили

ЧЁРНАЯ ТАРАНТЕЛЛА

Посвящение В. Ковенацкому

Уродлив день и всё короче.
Но умирает, хорошея.
И чёрный гладиолус ночи
Ложится в улицы траншею.

Его глубокие воронки
со slow-motion рапида
Сознанья раздвигают кромки
За геометрию Евклида,

И то, что в пестроте враждебной
Мелькало противоположным,
На кривизне пустот волшебной
Прикосновенно и подкожно.

Но контрапункт неузнаваем.
Повсюду расцветая вольно,
Он притворяется вещами,
Рисунком сольным и трёхдольным:

Покуда город, старый шулер,
Из рукава метает карты
Случайных встреч, как снайпер пули,
С убийственным вполне азартом,

С живыми ручкаются тени,
В стакане перспективы взболтан,
Потеет месяц от радений
Над луковицей горько-жёлтой,

Бренчит игриво lacrimosa
Огней, растянутых в аллеях,
Лишь коры траурная поза
Холодным белым пламенеет

ФЛАММАРОЗА

город сносит к ночному парому.
отвернись от Харона, замри
до мозольно-мазутной зари.
Маргарита идёт по Страстному.

между алыми домнами дней
и прокатными станами ночи
пышут жаром рабочий и кормчий,
и чекист, добывая трофей.
а на ней…
                 вуалетка и клош!
и лиловы арпеджио Блока
в блеске туфель и дрожи бровей…
эта лёгкость опасней, чем нож!
жемчуг – лучшая проба эпохам
смрада кровью пропитанных кож,
да и после оставшимся лохам… 
в давках кольчатой правды земли
эти пальчики, бёдра и плечи,
если грубая плоть не калечит, 
то уносит короткое «пли»,
мнёт рутина слепых бессердечий,
диджитальная истина: лги!

Улисс выдаст, и Фауст предаст.
хрупок Мастер для царственных бедствий.
не ищи ей земных соответствий –
пламя к пламени! 
                            прочее – наст 

АНДРОМАХА

над площадью пустынной, как арена,
алеет неба раскалённый диск. 
цивилизации стеклянный обелиск
раздавлен. вытекает пена,

в мотках её застрявший силуэт –
мелькнул – и длится, длится чёрной скрипкой.
смычком был меч, или мгновенный след
дуги метеоритной,зыбкой
улыбки всплеск в ответ на зов: «нигде».
движенье по водам и смерть воде.
теперь лишь твердь кругом, в ней брода нет.

так память наша – бред круговращенья?
прощаясь, не уходят навсегда?
утраты нам приносят возвращенья 
убитых дважды? – сотни тысяч раз! 
но этот путь – стон муки без прикрас.
что Трои перерытая руда,
сражения, герои, города! 
не в них трепещущая явь,
боль, блажь и дрожь от соприкосновенья…

корабль истории не покидают вплавь.
нет, Илион в турецкий Гессарлык  
не прорастёт. 
                            …но из глубин разлуки - 
твой нежный рот, как журавлиный крик
немой, как в снах протянутые руки –

прильнуть к груди, широкой и горячей —
на миг! навек 
                         стать бронзою незрячей,
слепым лучом, сошедшим в темноту…

но смертным нам не перейти черту.
и параллелен будней караван,
послушны ниткам взмахи ног и рук.
ананка не заходит в балаган,
фривольно балагурит демиург.
танатос вслед за эросом свернул за
огород, где стрелки мечет лук…
– с какой войны, любимый, ты вернулся? –
и скрежет из груди:
                                     – ку-ку! стук, стук…

АРОМАТ

воск тишины замедленность паденья
войди как в бред как в головокруженье
в предсмертье гиацинтов в рукава
и локоны дождя в их тусклый лепет
где в каждом завитке лиловый взрыв
начавшись цепенеет вожделеньем
и угасанием предгрозовым
так запах тела впитывает платье
так над обрывом ласточки угрозой
и вспышки голоса смеркаются слияньем
губ разомкнувшихся глубокой розой

***

ещё рассвет дрожит как стеклотара
расколотая в тишине молочной
и на просвет текут текут отары  
туда где горизонта позвоночник 
чуть гнётся над краями чаши моря 
и мы выходим из небесной чащи 
вплетаясь в цепкость трав на косогоре
дышать друг другом то светлей то чаще 
и заполнять горячие пустоты
предплечьями переплетаясь с речью
когда круги как гласные долготы 
к согласным берегам плывут навстречу

ДРУИД

сквозь каждый обод годовых колец
Земля втекает токами на небо
как обручённый  в женщину
                                                      как жнец
вложивший дань для жертвенного хлеба

покуда свищет марсова зурна
и шаг когорт впечатывает в вечность
забвения 
                  чужие племена
и проч. 
               и прочь по кардо до конечной 

иглой сквозь россыпь драгоценных жил
ландшафтов вглубь и  вглубь влекомый вирус 
накручивая жаждой виражи
Вселенной на раскрашенный папирус

топонимов надменных в бодрый хруст
волокон и костей в глубокой чаше
слепых арен 
                        до полной смены чувств
на празднеств разрастающихся чащи

пока не в бриз
                           а в чёрный лабрадор
не ткнётся тор упорства pax romana   
стирая в крошево короткий бред hardcore
о лоно ледяного океана

и всё течёт солёная руда
из-под знамён и панцирей измятых
в открытый космос настежь в города
растущие агонией распятых

БЕЛЫЙ ШУМ

умыкни меня в тишину, где все стрелки стоят на нуле. 
и стрелок самих не видать, потому что ночь глубока.
и пряжа наших дыханий — сага о белой луне, 
и обе дороги связаны из одного клубка.
в незримом его огне стала как смерть крепка
жизнью разорванная строка.

неважно что станешь шептать в божественной тесноте. 
и всё равно за что вновь и вновь мне тебя прощать –
как дышать, как рождаться заново: не в правоте, 
а в согласии возвращается смысл вещам.
так в речи прорехи вторгается звёздный шум,
сообщая крови: в тебе дышу.

…потеряй себя снова. меня как ключ, оброни. 
переплюнь до рассвета Петра. трилобитом заройся в ил.
слепки счастья вымеси заново – у памяти нет брони.
и срока давности нет: каждый в себе носил
другого так глубоко, что дрожит насквозь
ожерельем спин наших — земная ось.

…я не знала тебя зимой – с кем ты ходил по льду?
обветривал губы?  на стекле протаивал озерцо
дыханием?.. но весной – я в каждом побеге найду
между моих ладоней, милый, твоё лицо… 
и когда лоб тебе ласкает касаньями снег ли, дождь,
я небом в тебя врастаю. ты светом во мне растёшь.

DAS HERZ FUS GLAS

никакая огранка
не будет лучшей,
пока что-то поющее может разбиться.
ни один луч
насквозь
не останется белым
в этой лавочке счастья.
среди тысяч деревянных игрушек
звенит на ниточке
Das Herz aus Glass.
некуда спрятать его,
неверную ноту,
рубиновый сгусток.
щёлкнули ножницы, срезал –
вот оно, тёплое,
вздрагивает на твоей ладони

так назначь поскорее цену
и
вынимай осколки:

может однажды
их наберётся столько
что ты снова сложишь из них
свой мир

ВСТРЕЧА

Джорджо Моранди

чтоб развернуть октавы и квинты
таких микротоновых встреч
нужна глубина зрячих ладоней
повелительный 
ласковый
рот стеклодува

ни трещины ни отпечатка 
и медленно будут зреть их крылья
тянуться длинные выи 
вибрировать
плечи колоколен часовен
станут гортанны провалы зрачков
такой жаждой выскоблен воздух

по ту сторону холста 
синие вспышки 
созвучий

по обе стороны 
спираль невидима

УЛИТКА

ты лежишь на моей ладони, почти зеро.
капля скользкой материи, немой язык,
лодка, танцующая очертания берегов, 
дрожь, заменяющая и жест, и крик.

где твоё море, ленточка гребешка,
прянувшая вдогонку слепому азарту в шельф,
ушко, упрятанное внутри рожка
валторны, всасывающей созвучий шлейф?

аргонавт хлорофилла! выскользнувший из недр
доисторического 
                                отрицаньем любых вершин,
равно и бездн, –
                              как твой творец нещедр -–
моноколий! босой сгусток морщин! 

 но – почти perpetuum mobile!
                                   каждым глотком 
растящий свой дом (на колене? на животе?),
жующий окраину – 
                                    о, сладость dasein!  
                                                                   и в том
ты – клей присутствия, липнущий к пустоте 

 ненасытней, чем тетис – к берегу
                                       (путь твой – сквозной пунктир - 
с брешью двадцатого синхронизировал арп),
скромный поэт забвения, архитектор дыр,
отрицанье дионисовых лоз и арф

аполлона,
                   с такой же тубой, гермафродит,
бесконечность рисуешь удвоеньем тел –
о как в этом соитье волют сквозит
кисточка кроноса! 
                                      малого беспредел! 

трансформатор трепета в заученный поворот
левой руки! мнемозина врёт на твоём арго,
сдавая плинию карты и ублажая рот
всеми оттенками нежности эскарго…

***

Улыбнись, ведь ты мне сестра, Урания,
Беглянки обе в потустороннее.
На двигателе внутреннего сгорания
Агон мой – сердечный огонь – агония
Повседневного,  шатание в невесомости,
Ускользанье из общего тяготения,
До безмирности от бездомности…
Гретой Ото мерцающее отражение – 
Не даётся – что пясти! – и линзам Барлоу.
В звенящих развилках повилики, хмеля
Спиралях – лишь чудится со-незримая слову
Линия жизни в инфракрасном Френеля.
Так в рассветной испарине земных растений,
Истомлённых обманным соитием с небом
Во тьме, мелькает иллюзией светотени
Очерк крыл с отблеском салок Феба,
Что, дразня, Икара поднимал всё выше,
К вспыхнувшим узорам вееров вселенных…
Разве жизнь – не малая плата: слышать
Их взмах в распластанных гемолимфой венах.

ШЁПОТЫ О ДОЖДЕВОЙ ВОДЕ

влагоречивой,
благобранчливой
со-воспарительницей летучих, 
омывальщицей тяжких, тучных,
усмирительницей Тифона,
утешительницей Персефоны
кругобегущей, завесоткальницей
в небе подвешенной
твердеискательницей
сестрой Арахны, 
звукоткачихой, словопрядильницей
супругой Брахмы
светочернильницей,
речкой небесной, 
речью над бездной 
заговаривая недозаканчиво
заворожавая
теребень ржавую
самообманчиво
струнами радости
плодовотяжести.

нити повыдергав вышивок, бисеров,
краски повыветрев, выярчив, выстирав,
дланедразнильница, пяльцеизгнанница, 
землеточильница, костеласкальница,
памяти-слуха-в- ушке-щекотальщица,
плотеманильница, бездн целовальщица,
лет повитуха и взороскудельница,
жено и дева, плачасмеяльница,
светораспева Сиринга-скитальница, 
застишь дыханьем надмирное зеркальце –
в сиюминутном, 
                     не-
                         до-
                                не-
                                     законченном –
играми майи, сквозь-пальцами дверцами,
неба отточием вод обесточенных, 
весело смолкнувшим колокольчиком
у примирённо размякшей обочины.